Карасев хлебные крошки рассказ читать. Рассказ «Хлебные крошки. В магазине было холодно и очень темно, только на прилавке у продавщицы мигала коптилка. Продавщица отпускала хлеб
В магазине было холодно и очень темно, только на прилавке у продавщицы мигала коптилка. Продавщица отпускала хлеб.
У прилавка с одной стороны тянулась очередь. Люди подходили, протягивали карточки и получали кусочек хлеба, маленький, но тяжёлый и влажный, потому что муки в нём было совсем мало, а больше воды и хлопкового жмыха, который ленинградцы называли «дурандой».
А у другой стороны прилавка кучкой столпились дети. Даже при слабом свете коптилки было видно, какие у них худые, измождённые лица. Шубки не облегали ребят, а висели на них, как на палочках. Головы их поверх шапок были закутаны тёплыми платками и шарфами. Ноги - в бурках и валенках, и только на руках не было варежек: руки были заняты делом.
Как только у продавщицы, разрезавшей буханку, падала на прилавок хлебная крошка, чей-нибудь тоненький озябший палец торопливо, но деликатно скользил по прилавку, поддевал крошку и бережно нёс её в рот.
Два пальца на прилавке не встречались: ребята соблюдали очередь.
краткое содержание других презентаций«Время блокады Ленинграда» - Самая страшная осада города в военной истории человечества. Операция. 2 миллиона 544 тысячи человек. О тех, кто уже не придет никогда, - заклинаю, - помните. Город жил и боролся. Родина вами гордится. Голодная смерть. Встречайте трепетную весну, люди Земли. Мечту пронесите через года и жизнью наполните. Многие дети выжили. Пискаревское кладбище. Прорыв блокады. Отбой воздушной тревоги. В январе 1943 года блокада была прорвана советскими войсками.
«Ленинград 1941-1944» - Люди на улицах кричали от радости, обнимались, целовались, обменивались адресами». Памятник детям блокадного Ленинграда (Ярославль). Снятие блокады. Памятник героическим защитникам блокадного Ленинграда. К 17 ноября толщина льда достигла 100 мм, что было недостаточно для открытия движения. Г.К.Жуков. Памятники. Город во время Блокады. Знаменитые записки Тани Савичевой. К.Е.Ворошилов. Воспоминания.
«Дети в блокаду Ленинграда» - Детей увозили из Ленинграда на катерах. Цели. Даже в те страшные военные дни дети ходили в школу и учились. Дети блокадного Ленинграда. Никто не забыт. Посвящается юным защитникам города на Неве. Сестра Женя умерла прямо на заводе. Сегодня на дороге жизни стоит памятник «Цветок жизни». 27 января 1944 года Ленинград салютовал 24 залпами из 324 орудий. Все защитники Ленинграда клялись не сдаваться. У дороги жизни шепчутся берёзы.
«Петербург - город-герой» - Высокого звания Героя Советского Союза удостоены 226 человек. Гитлеровские войска вынуждены были прекратить наступательные действия. Героическая оборона Ленинграда. Ленинград - город-герой. Работали по-всякому. Во время блокады люди испытывали страшный голод. Героическая оборона Ленинграда – это массовый, всенародный подвиг. Пискарёвское кладбище. Ленинград как один из первых объектов нападения. Ленинграду присвоено звание «Город–герой» за мужество и героизм.
«Годы блокады Ленинграда» - Ленинград. Голод блокады. Грудью на защиту Ленинграда. Дети. Блокада. Дневник. Дата начала блокады Ленинграда. Воспитание патриотизма. Зловещие языки пламени. Полетели снаряды. Ольга Федоровна Берггольц. Дорога жизни. Началась война. Сторона улицы. Смерть настигала людей везде. Фронтовая дорога. Творчество. Люди жили своей жизнью. Фашисты. День воинской славы. Жители защищали родной город. Блокада Ленинграда.
«Дневник Тани Савичевой» - Старшая сестра Женя. Мифы о Тане Савичевой. Дневник Тани Савичевой. Запись на букву «м». Сооружён памятник. Записная книжка. Запись на букву «ж». Ну а как же Таня. Блокадный дневник Тани Савичевой. Мама. Подлинный документ. Бабушка Евдокия. Запись на букву «б». Запись на букву «в». Таня Савичева. Осталась одна Таня. Могила Тани Савичевой. Гранитный памятник с бронзовым барельефом. Запись на букву «л».
"Мама, я умру завтра..." - страшные слова, страшный рассказ. Не могу не привести его полностью.
"«О Ленинграде все скрывалось, - писала поэтесса Ольга Берггольц, - о нем не знали правды, так же как о ежовской тюрьме. Трубя о нашем мужестве, они скрывают от народа правду о нас».
В моем архиве сохранился горестный рассказ рядовой ленинградки, пережившей блокаду, - Анны Осиповны Ильевой, родной сестры моего отца Аркадия Осиповича.
СЕНТЯБРЬ 1941 года.
Начались блокадные дни. Меня с работы отправили в пригород - там мы строили противотанковый ров.
Из нашей квартиры почти все разъехались. Холодно, паровое отопление не работает, дров нет, да и есть нечего. Больная мать лежит в холодной постели. И все же она не забывает покормить ребенка.
Мы получаем на троих один килограмм хлеба на день - нормы уже два раза снижались. Мой брат Аркадий, как и многие в городе, чтобы не замерзнуть, стал сжигать домашнюю мебель. Часто он приносил нам стулья, ящики, доски от шкафа. Когда ничего не осталось, он перебрался к нам, стали жить впятером в десятиметровой комнате.
Каждый день в определенный час немцы начинали обстрел города, иногда днем сбрасывали бомбы. И каждый раз мы одевались и уходили в бомбоубежище. Все это сильно изматывало.
Начались холода. Часами стояла я в очередях за хлебом. Совсем немного выдавали крупы, а сахар заменяли сухофруктами. Нормы выдачи хлеба с начала месяца снова сократили: 400 граммов - по рабочим карточкам и по 200 граммов - детям и иждивенцам. Да и хлеб был наполовину с примесями. Весь хлеб мы делили поровну, каждому доставалось по 350 граммов. Особенно страдал маленький Боря. Он сильно похудел, как и все, был всегда голодным.
И= Вместо комментария:
Немецкая авиация еще в сентябре разбомбила знаменитые Бадаевские склады, где хранились сотни тонн продовольствия и промтоваров.
Из-за беспечности городского руководства и военного командования погибло в огне 3 тысячи тонн муки, 2500 тонн сахара-рафинада, сотни различных других продуктов.
Начались сильные морозы. Мы все больше узнавали, что кругом люди умирают от голода.
Аркадий принес с работы лошадиный хвост. Мы стали варить суп. В большую кастрюлю залили 4 литра воды и засыпали сто граммов пшенной крупы. Суп из хвоста получился отвратительный, но ели мы его два дня.
Назавтра муж купил на рынке кусок столярного клея. Мы его поливали уксусом, отваривали. Нам казалось, что едим студень. А хвост отваривали еще четыре раза. Эту бурду ел и маленький Боря, он все понимал и терпел. Боря часто вспоминал недавнее прошлое:
А помнишь, мамочка, тетя дала мне апельсин, и я бросил его под стол.
К концу ноября нормы снизились до предела. Мы получали по 250 граммов хлеба, а Боря и бабушка - по 125 граммов. Больше ничего не выдавали. И это на весь день!
Полученный в очереди хлеб - всего один килограмм - я делила на части и прятала в шкаф на замок, прятала от нас самих.
В каждом доме сотни людей умирали от голода. На улицах, забитых снегом - убирать было некому, - закутанные, ослабевшие ленинградцы везли на саночках своих умерших близких.
Вместо комментария:
«Верхи ели прекрасно, без карточек. Для них существовали особые закрытые столовые и магазины. Они не страдали ни истощением, ни цингой.
Отлично ели чекисты. Дворник, работавший в НКВД, постоянно получал и кусковой сахар, и белые булочки, и жиры, и обильные столы. Работники милиции получали столько, что не могли всего съесть и приносили домой белые пироги».
(Из воспоминаний Ольги Фрейденберг, научного работника, блокадницы)
Этот месяц был самым холодным, морозы доходили до минус 40 градусов. Вода на столе замерзала, канализация давно не работала, в том числе и туалеты. Мы неделями не раздевались, не мылись. Разговоры только о еде. Нормы все еще оставались прежними.
Я простаивала на обжигающем морозе долгие часы в очередях за хлебом. Взрослые от своего пайка хлеба отдавали часть Боре. Он каждый кусочек делил на крошки, чтобы растянуть удовольствие.
На улицах уже редко увидишь людей. Иду я с мужем. Кто-то недалеко упал. Мы, как и другие, проходим мимо - не было сил. Нагнешься, сама упадешь и не встанешь. Я весила тогда 36 кг, а было мне в ту пору тридцать лет.
Однажды пришла в булочную. Стояла огромная очередь. Более сильные рвались к прилавку. Меня свалили, затоптали, стали по мне ходить. Какой-то военный помог подняться.
В конце декабря немного увеличили норму хлеба, а люди в городе всё умирали.
ЯНВАРЬ 1942 ГОДА
На заводе, где работал брат, ввели казарменное положение. Теперь он постоянно находился в цеху - там питался и ночевал. Иногда он шел пешком от Охтинского моста - несколько километров, чтобы нас навестить. Всякий раз приносил что-нибудь ребенку - кусочки сахара, хлеба. Приносил и столярный клей - мы его варили и ели. Как-то зашла в булочную и обратилась к женщине, которая выкупила свой паек.
Продайте мне кусочек, заплачу, сколько скажете.
В ответ женщина влепила мне пощечину:
Ты хочешь жить, а я - нет?
Опухшие от голода, люди стали нервными, озлобленными. Ведь у многих умерли родные, дети. Я промолчала, вышла на улицу. Ко мне подошел военный.
Я все видел. Потерпите, скоро разорвем блокаду, станет легче. Держитесь!
Эти слова как-то согрели, хоть ненадолго. В городе продолжали умирать тысячи людей. На улицах, во дворах лежали замерзшие трупы стариков.
Я заставляю себя двигаться, добывать пищу, обслуживать больных. Собрала какие-то вещи, понесла на рынок менять.
Дома все мы замерзаем. Пришлось отдать 300 граммов конфет из нашего пайка за охапку дров. Обстрелы города продолжались почти ежедневно, но мы так привыкли, что на это уже не обращали внимания.
А каждый снаряд разрушал какой-нибудь дом и убивал людей.
Вместо комментария:
Суровые морозы, голод, болезни и постоянные обстрелы сделали свое черное дело. С каждым месяцем резко возрастала смертность ленинградцев.
По неполным данным управления коммунальных служб города, с июля 1941 года по август 1942 года умерло от голода 1093695 человек. Более миллиона жертв только за один год!
А до конца блокады оставалось еще полтора года. И люди продолжали умирать, несмотря на улучшение продовольственного снабжения города.
Это был самый трагический месяц в моей жизни. Муж уже две недели не вставал с постели. У него началась цинга, стали выпадать зубы.
Не было у нас воды. Приходилось растапливать снег. Я узнала, что на 7-й Советской поставили временную колонку, включали ее на несколько часов. Я пошла туда с бидоном. Вокруг колонки земля покрылась льдом, не подойти. Стала набирать воду, упала на живот и сразу же примерзла. Из окна дома увидела меня женщина.
Подожди, сейчас принесу теплой воды.
Четыре женщины отрывали меня и с трудом подняли. Домой я принесла два литра воды, больше не было сил. Все блокадники страдали авитаминозом. Я заметила, что у меня на ногах появились какие-то углубления, вроде дырок. Стала с утра делать компрессы, перевязки. Вечером отрывала бинты, и из дырок выливалась кровь.
Брат достал где-то 100 граммов хвои - этим многие спасались от недостатка витаминов… Некоторые говорят, что этого не было. Было, было.
Я сама видела. Вышла как-то за хлебом на 5-ю Советскую. Посреди улицы лежит женщина лет сорока. У нее отрезали часть ноги. Голод довел людей до людоедства.
Помню день 9 февраля. Муж беспрерывно говорил что-то. А в восемь его не стало. Несколько дней его тело находилось дома, пока не пришел брат. Мы закутали труп в простыни, перевязали и с трудом вынесли из квартиры. Положили на саночки, и Аркадий увез его куда-то. А слёз уже не было. Мы остались втроем. Прошло две недели. Мой сын Боря совсем ослабел, целыми днями лежал в постели.
Мамочка, полежи со мной, - упрашивал он, - никуда не ходи. Я умру завтра, ты даже не увидишь.
Весь день я пролежала с ним в постели. Без четверти пять поднялась. Знакомые дали мне экстракт, мы разбавляли его в воде и пили вместо чая.
Сынок, я тебе сейчас приготовлю кисель.
Налила полный стакан и подошла к нему.
Он закатил глаза, и его не стало. Это случилось 27 февраля. Бореньке было всего семь лет. 6 июля умерла мама. Ей было 74 года. Я не могла больше оставаться в городе, где все это произошло, и упросила, чтобы меня перевели на работу в филиал нашего завода в Москву. А душа до сих пор болит, и сердце кровоточит, хотя прошло с тех пор много лет. И не успокоится до конца дней моих." (с) Владимир Иткинсон
Вот и настало утро. Даже не дождливое. Вроде солнечное. И, возможно, доброе. Вместе с солнцем поднимаюсь, и, почёсывая затылок, начинаю тщательно собираться. Только в этот день я надеваю белую рубашку (которой уже много-много лет) и не беру с собой телефон (которому не так много, как рубашке, но выглядит так же). Это уже традиция, ритуал такой. Выхожу из подъезда и наблюдаю, как спешат куда-то люди. А я неторопливо чеканю шаг в магазин за буханкой чёрного хлеба, вернее, за половиной буханки, ведь больше мне не потребуется.
В магазине торжественно спокойно и буднично многолюдно. Пока стоял в очереди и оглядывал стройные ряды румяного хлеба разных форм и размеров, ощутил уверенный толчок в бок и машинально отодвинулся, уступая дорогу к прилавку пожилому человеку в старом зелёном пальто.
Скажите, у вас крупа есть? - выпалил старичок продавцу.
Конечно, а какая вас интересует? - склонив набок голову, почти прошептала продавщица.
Вся, - уверенно произнёс старик.
Ну, пачек тридцать, наверное, будет, - направилась, было, она в кладовую.
Нам всё, что есть! - откуда-то из глубины магазина долетел выкрик пожилой женщины, медленно приближающейся к прилавку. Каждый шаг её сопровождался резким скрипом колёсиков сумки-тележки, подпрыгивающей на неровном полу магазина.
Несите всё! - ещё раз повторила женщина, тяжело дыша и развязывая пустую сумку. Старичок в зелёном пальто одобрительно кивнул, улыбнулся и подставил подошедшей жене руку, чтобы та опёрлась на неё и перевела дыхание.
Пока продавщица носила старикам пачки с крупой, я тонул в предположениях, для чего им столько потребовалось. И вероятнее всего мне казалась мысль о том, что это просто такая особенность всех стариков, вышедших из военного времени: запасаться солью, спичками, мукой и крупой. На случай, так сказать, непредвиденных ситуаций. Чтобы было. Не важно, случится эта самая ситуация или нет. Просто для спокойствия нервной системы.
Сумка была переполнена, и последняя пачка с горохом настойчиво отказывалась влезать в неё, упираясь своими полными боками и перекатываясь в руках своей хозяйки. Напряжение нарастало. Лицо женщины, втискивающей пачку, стало красным. А упрямая пачка ещё больше надула свой левый бок, и с грохотом лопнула, вывалив всё своё содержимое на пол. От неожиданности я вскинул брови и отпрыгнул от прикатившихся к ботинку горошин, случайно наступив при этом на ногу сзади стоящей даме. Извинившись и выслушав претензии, я понуро вернулся в прежнее положение у края прилавка, шаркнул подошвой по раздавленному гороху, и вдруг вспомнил рассказ матери о том, как в детстве, во время войны, они с братьями и сёстрами бродили по дорожкам деревни, выглядывая места, где перевозили или грузили мешки с зерном.
Именно там пронырливые детские глаза выискивали «клад»: в пыли, среди листьев и травы, рядом с камушками и даже на дне лужиц. А потом, довольные и гордые собой, они несли домой драгоценные хлебные зёрна: кто в кармашке, кто в платочке или в кулачке. Ссыпали в одну горку на столе и дожидались мать, вновь и вновь пересчитывая добычу поштучно. Из перемолотых зёрен мать выпекала небольшую лепёшку и делила поровну между детьми, ничего не оставляя себе.
Но однажды, в один из таких «поисковых» дней, по пути домой, в небе раздался страшный рёв от приближающегося самолёта. Не поняв, вражеский он или свой, моя мама бросилась от страха на землю, кулачок разжался и все найденные зёрнышки ушли в тягучую последождевую грязь. Самолёт пролетел, оставив за собой лишь дымчатый след, а мама, после долгих и упорных попыток отыскать в грязи хотя бы одно зерно, ни с чем побрела домой, захлёбываясь слезами.
То время наложило свой отпечаток на отношение мамы ко всему, что касалось хлеба. Помнится, баловались мы с братьями в детстве за столом: то фигурки из хлеба лепили, то комочки скатывали, а то и вовсе друг в друга бросали. Если мама была рядом, тут же останавливала нас резким замечанием и отнимала хлеб, а нас отправляла в позорный угол на целый час. Потом собирала крошки хлеба, бережно, будто бы они были сделаны из хрупкого драгоценного металла. Аккуратно складывала в платок и выносила на улицу птичкам в кормушку.
Жаль, что больше у вас нет, - расплатившись, произнесла пожилая женщина. Я вздрогнул, и воспоминания тут же рассеялись. - Этого нам только на несколько дней хватит. Если б вы знали, какая у нас собака прожорливая! Только успеваем ей кашу варить, - и с довольными улыбками старики направились к выходу под изумлённые взгляды людей в очереди и кривую улыбку продавца.
А я купил, наконец, полбулки чёрного хлеба и отправился в ближайший сквер, на свою любимую лавочку, недалеко от которой стоит небольшая плита неизвестному солдату и всегда лежат свежие гвоздики в дань памяти героям войны. В ожидании своих старых друзей, огляделся спокойно вокруг. Ничего не меняется: те же деревья, скамейки и клумбы. Меняются только люди. Те, что приходили сюда за руку с родителями, приводят теперь собственных детей, кладут пару гвоздик у плиты, и, постояв со склонённой головой несколько минут, уходят.
Кинув взгляд вниз, я невольно улыбнулся, - а вот и мой первый друг: у ноги топтался серый голубь с маленькой белой полоской на хвосте. Вслед за ним стали подлетать и остальные. Бегали, вертели головами, вглядывались в мою тень и пакет с хлебом. А я ждал момента, когда прилетит последний голубь - мой главный гость.
Любовь к этим городским пернатым мне привил отец. В детстве я каждый раз рыдал, когда он начинал рассказывать о днях, проведённых в блокадном Ленинграде, где во время войны пыталась выжить его семья. О многих ужасах я услышал от него, но больше всего мне запомнился один рассказ: отцу тогда было не больше шести лет. Он был младшим в семье, а старшие - кто воевал, а кто уже и отвоевался, придя домой лишь в виде похоронки.
Мать настойчиво просила не выходить без неё на улицу, но папа всё время нарушал запрет и убегал к заброшенному, полуразрушенному дому, где на искорёженном чердаке, больше напоминавшем руины древнего ковчега, ютились чудом уцелевшие в разгар голода голуби. Горожане спасались, как могли, в том числе и за счёт ловли всего живого, что только можно было поймать. И это не удивительно, ведь даже 125 грамм хлеба, которые полагались на одного человека в сутки, не выдавались ввиду отсутствия самого хлеба. А на улицах каждый день появлялись новые тела истощённых людей, чаще стариков и детей, чей ход жизни прервался по пути домой, у стен обстрелянных и промёрзших домов.
Однажды дорогу папе преградили мальчишки из соседнего двора и потребовали выдать им голубей. Папа отказался, в результате чего вернулся домой в синяках и с горячим желанием во что бы то ни стало спасти своих крылатых друзей. На следующий день он решил перепрятать птиц, но мальчишки выследили его, и у самого входа на чердак набросились с кулаками. Папа пытался вырваться, но силы были неравны: двое мальчиков крепко держали его за руки, пока двое других ловили птиц, связывали им крылья и кидали в мешок. Тогда папа упал на колени и стал со слезами просить оставить хотя бы одного голубя, белого, который забился в угол и без остановки бил крыльями. Папа отчаянно верил, что белые голуби приносят добрые вести, и убивать их нельзя.
В этот самый момент раздался вой сирены, и мальчишки бросились вниз на улицу, прихватив с собой мешок с пойманными голубями. В воздухе запахло чем-то неприятным, засвистели и защёлкали о стены пули. Папа схватил испуганного голубя, и, прикрываясь рукой от полетевших на него осколков штукатурки, побежал прочь из осыпающегося дома. Перескочив на другую сторону улицы, он прижался к стене, ещё крепче прижимая к себе белого голубя.
А вот и ты, - поприветствовал я запоздалого голубя в белых парадных пёрышках. - Теперь можно и к трапезе праздничной приступить.
Я достал из пакета чёрный хлеб и стал угощать им своих пернатых друзей. Отталкивая друг друга, они жадно хватали крошки, будто пытаясь насытиться ими на год вперёд. Когда весь хлеб был съеден, голуби ещё немного потоптались у моих ног, и устремились в небо. Такое солнечное. Такое чистое. Такое свободное. А я купил пару гвоздик красного цвета и побрёл домой, чтобы вновь вернуться сюда после обеда, уже с семьёй. Постоять над памятной плитой неизвестному солдату, склонив голову. И помолчать, глядя, как в небе летают голуби, один из которых всегда белый.